Индия

– Что бы ни случилось, твоему аппетиту ничто не помеха, Индия, – сказала мама.

Хлеб во рту был безвкусный, как хлопковая пряжа. Он разбух и душил меня. Я закашлялась, глаза налились слезами.

– О, ради всего святого, Индия! Надеюсь, ты не плачешь?

Я проглотила хлебный ком.

– Нет, мама, я не плачу, – сказала я твердо. – Ты разочарована?

Мама посмотрела на меня, покачала головой, но продолжать тему не стала.

– А ведь мне, в самом деле, пора, меня ждет работа, – проговорила она, взглянув на часы.

– Ну а я собираюсь закончить уроки и лечь спать пораньше, – сказала я.

Мама кивнула и коснулась рукой своей щеки, показывая, куда я должна ее поцеловать. Я причмокнула губами, не коснувшись ее.

– Пока, мама.

Я убрала со стола, сложила посуду в моечную машину, обследовала кухню, выбирая что‑нибудь повкуснее для нашей ночной трапезы. Я знала, мама навряд ли зайдет взглянуть на меня, когда отправится спать, но на всякий случай свернула несколько моих старых шмоток и положила под одеяло, а на подушке устроила Эдвину. Все подготовив, я переоделась в ночную пижаму, набросила халат и, собрав лакомства, на цыпочках прошла через холл и полезла на чердак.

Дарлинг увлеченно рисовала. Бумага у нее кончилась, и теперь она разрисовывала стены.

– Ой, Дарлинг, эти фломастеры не смываются!

– Но ведь ты говорила, что сюда никто никогда не заходит.

– Это правда. Но все‑таки…

– Я хотела почувствовать себя Анной Франк. Она же разрисовала все стены. Поздравительные открытки с днем рождения, портреты нидерландской королевской семьи. Ведь она считала, что они действительно очень дорогие ей люди, верно?

– Так ты нарисовала Уильяма и Гэри? – сказала я, подходя ближе.

– Да нет же, глупышка. Я рисую тех, кто мне на самом деле дорог. Смотри. Это ты!

Она нарисовала меня первой, в моей школьной форме, с огромной копной оранжевых волос и в лохматом пальто. У нее не было фломастера телесного цвета, так что лицо у меня вышло ярко‑розовое. И вообще я предпочла бы, чтобы она изобразила меня не такой толстой, хотя и знаю: я действительно толстая. Я была похожа на большую рыжую свинью, извалявшуюся в грязи. Но все же мне было очень приятно, что она меня так любит и даже нарисовала мой портрет на самом видном месте. Конечно, она нарисовала и Нэн в изящном бело‑золотистом костюме, с вскинутыми вверх руками и изогнутыми в сложном повороте ногами.

– Видишь, она танцует народный танец, – сказала Дарлинг. – И Пэтси тоже.

Пэтси была в розовом топике и брючках. Было трудно определить, где ее одежда и где кожа, но выглядела она очень миленькой.

Дарлинг нарисовала и Лоретту, она держала на руках очень большую малютку Бритни, почти такую же большую, как ее мама.

– Ну, это просто потому так, что Бритни я люблю больше, чем Лоретту, – объяснила Дарлинг.

Она нарисовала Вилли на велосипеде, хотя это было очень странное средство передвижения, одно колесо у него было гораздо больше, чем другое.

И это было все.

– А мама?

– Ее я не хочу. И вообще больше никого. Здесь все мои самые дорогие люди. А теперь ты, Индия, нарисуй своих на той стене.

Было очень странно рисовать прямо на белой стене. Сперва мне казалось это ужасной дерзостью, но потом я освоилась. Дарлинг я нарисовала первой. Может, это покажется хвастовством, но в рисовании я понимаю больше, чем Дарлинг. Знаю, что такое перспектива, ретуширование, как правильно провести линию, так что у меня люди выглядят реально. Я решила, что тактичнее не делать Дарлинг слишком реальной, и потому не нарисовала шрам на лбу, очки лишь обвела легким кружком, а волосы изобразила только что вымытыми и высушенными феном.

– Ой, как здорово я получилась! Это же супер! – воскликнула Дарлинг восторженно и повисла у меня на шее.

Я взяла красный фломастер, чтобы нарисовать ее пальто, но она выхватила его у меня.

– Нет, я хочу быть одетой в модели твоей мамы, Мойи Аптон, с головы до ног.