Индия

Пэтси – любимица Нэн. Нэн называет ее «мой маленький подарочек». Она дочка Пита, а Нэн просто помешана на нем. Я не могу его вспомнить как следует, но думаю, что он огромный и вроде медведя. Пэтси маленькая и пушистая, словно котенок. У нее светлые волосы, красивые и длинные. Она то собирает их сзади лошадиным хвостом, то свертывает на затылке и закалывает с обеих сторон маленькими прелестными заколками‑бабочками. У нее, правда, очень забавная походка, как у пингвина, но это потому, что она занимается балетом. А еще степом и акробатикой. Нэн собирается скоро отдать ее в специальную театральную школу, потому что она одаренная и, похоже, ее ждет большое будущее.

Может, вы подумаете, что Пэтси противная воображала, но она совсем не такая, совершенно. Я всегда ее очень‑очень любила, хотя мы виделись не так часто, как прежде, когда мы с мамой жили только вдвоем. А потом, когда мама сошлась с Терри, она и Нэн рассорились. Но я люблю всю семью Нэн, а Пэтси – после Нэн – больше всех.

Я забралась к ней в кровать, и мы улеглись рядышком, словно влюбленные. Пэтси такая маленькая и гибкая по сравнению с Бетани. (Вообще‑то с Бетани мы никогда не обнимались, не те были отношения, но, когда Терри и мама начинали скандалить посреди ночи, это было просто невыносимо… тогда мы с Бетани прижимались друг к другу и накрывались одеялом с головой, чтобы было не так слышно.)

Волосы Пэтси щекотали мне лицо, но я ничего не сказала. Просто протянула руку и ласково пригладила их. Мне ужасно хочется отрастить волосы подлиннее, но они у меня какие‑то редкие и вечно растрепанные. Правда, если откинуть голову назад и втянуть ее в плечи, еще можно обмануть себя и считать, что волосы достают мне до плеч, только это неправда. Как Пэтси повезло, что у нее такие прелестные длинные волосы. Пэтси здорово повез… стоп, точка.

Но все‑таки теперь и мне повезло. У меня началась новая жизнь, и я счастлива, счастлива, счастлива. Правда, вид у меня так себе, потому что пришлось сделать мне десять швов на лбу и они еще хорошо видны. Нэн не решалась пока вымыть мне голову, так что челка вся слиплась. У меня останется большой шрам, но это меня не заботило. Зато буду выглядеть КРУТОЙ девчонкой.

В больнице я не выдала Терри. Просто не смогла. Из‑за мамы. Я сказала, что мы с братом и сестрой затеяли глупую игру в ковбоев и я попала в лассо.

Нэн поддержала меня. А когда мы вышли, сказала, закуривая:

– Хотя уж не знаю, с какой стати нам защищать этого подонка… Ну ладно, по крайней мере, меня никто не посмеет назвать доносчицей.

Ей было сказано, что курить в больнице строжайше запрещено, вот она и злилась на них. А уж Терри этого и вовсе, кажется, готова была пригвоздить своими каблуками‑шпильками.

– Знаешь, у твоей мамаши явно с головой не в порядке, – сказала Нэн, когда мы плелись домой из больницы; мой лоб был весь прошит черными швами. – Почему она не бросит его?

Я пожала плечами. Мне тоже это непонятно.

– Но я‑то все же бросила его сейчас, верно, Нэн? – сказала я.

– Конечно, Дарлинг. Какая ты была чудесная, храбрая девочка там, в больнице. Я горжусь тобой.

– И я правда‑правда могу теперь жить у тебя, Нэн? Я буду делать все‑все по дому, и присматривать за Пэтси, и помогать Лоретте с ее малюткой Бритни. Я умею обращаться с детьми…

– Бог с тобой, лапушка, – сказала Нэн. – Тебе вовсе не нужно зарабатывать себе право оставаться с нами. Ты член семьи.

– И я могу остаться в твоей семье навсегда, Нэн? Ты обещаешь?

– Да, я тебе обещаю, Дарлинг, – сказала Нэн.

Это было самое главное. На мою Нэн можно положиться. Она никогда, никогда не нарушает обещаний.

Дорогая Китти,

не знаю, что и делать! «Дорогая Китти» звучит немножко смешно – как будто я пишу письмо нашей кошке, Табите: «Дорогая Киска». Но мне хочется начать этот новый дневник именно так, потому что так писала свой дневник Анна Франк. Она – та потрясающая еврейская девочка, которой во время Второй мировой войны пришлось скрываться на чердаке, в «Заднем доме», вместе с семьей, и там она писала дневник. Она была настоящим прекрасным писателем. Так живо все описывала. Читаешь и чувствуешь, будто ты сама прячешься с нею в этом «Заднем доме», делишь свою комнатушку с брюзгливым старым дантистом, ешь гнилые овощи, ходишь в одежде, из которой выросла, вечно трясешься, что скрипнет половица, не смеешь даже спустить воду в уборной, если внизу кто‑то есть. Ну, я тоже иногда не спускаю воду в туалете, если встаю ночью, но это потому, что у нас вода в трубе очень шумит, так что будит всех. А папа, если проснется, то снова заснуть не может, потому что на работе на него столько всего наваливается, что ему очень тяжело. Это звучит ужасно смешно: как будто папа сидит за своим письменным столом и на голове у него что‑то тяжелое. Он и правда в последнее время то и дело почесывает затылок, как будто ему больно.