Индия

Носорог самое глупое животное в мире. Просунув свою голову в углубление, он никак не мог понять, что тело его не в состоянии туда пройти, и целые часы подряд оставался в том же положении, пытаясь протиснуться в трубу и беснуясь, что не может схватить добычи, так близко находящейся подле него.

Боб мог бы положить конец этому беснованию, послав животному несколько выстрелов из револьвера, который по своему калибру должен был произвести на него известное действие, но не успел он этого подумать, как в ту же минуту снова опустил оружие. Ему сразу пришло в голову, что пуля безвредная для всех частей тела колосса, могла убить его на месте, проникнув через глаз в область мозга и тогда как ужасно будет его положение! Попав в засаду в узкую трубу, где он едва мог повернуться, ввиду проникшей туда огромной массы в пять-шесть тысяч килограммов, которую он не в силах будет выдвинуть обратно, он вынужден будет ждать голодной смерти, окруженный гнилыми испарениями разлагающегося тела. Настоящее же положение давало ему некоторые шансы и довольно даже верные: носорог мог устать, да наконец и голод, укрощающий самых свирепых животных, должен выгнать его на пастбище.

Да, действительно, он находился в таком положении, в каком даже самые храбрые теряют голову. Согнутый вдвое в этом каменном убежище, оглушенный ревом бессильной злобы колоссального противника, он задыхался кроме того от тошнотворного запаха последнего, которым он при всяком вздохе наполнял узкое пространство.

Надо сознаться, однако, что энергичный янки с редким героизмом переносил постигшую его судьбу. Когда он убедился в том, что стены его тюрьмы настолько прочны, что могут противостоять всем усилиям атакующего, он вернул себе свое обыкновенное присутствие духа, и надежда стала снова закрадываться в его сердце. Он слишком хорошо знал Сердара и других своих спутников и был уверен, что они явятся к нему на помощь.

Случись по крайней мере это происшествие часом позже, когда он, прилично подкрепившись, готовился бы к обратному путешествию, он мог бы воспользоваться приготовленным вкусным обедом, но злому року было угодно лишить его даже этого гастрономического утешения. Он не мог, само собою разумеется спокойно думать о двух утках, которых он так прекрасно зажарил в самую пору и не успел съесть.

— Ах, капитан Максуэлл! Капитан Максуэлл! — бормотал время от времени храбрый генерал. — Еще один пункт на дебет… Боюсь, что вы при встрече со мной никогда не будете в состоянии расплатиться по моему счету.

И он продолжал мысленно подводить итоги своей книги.

— Плюс… две утки, дожаренные в самую пору, и результаты моей охоты, погибшие по вине господина Максуэлла.

— Плюс… несколько часов в глубине этой дыры с носорогом за спиной… по вине того же лица… что ж, я нисколько не преувеличиваю, — говорил Боб Барнет, продолжая свои рассуждения, которым он мог предаваться на свободе.

— Не возьми этот негодяй Максуэлл в плен раджу Аудского и не выгони он меня при этом из дворца, не было бы революции, я не поступил бы на службу к Нана-Сагибу и к Сердару из ненависти к англичанам; не поступи я на службу…

Бесполезно будет приводить дальше это бесконечное сплетение рассуждений и всевозможных ассоциаций идей относительно случившихся с ним несчастий, которые великий начальник артиллерии раджи валил на голову английского капитана, ненавистного ему человека. Когда он узнал, что в Гоурдвар-Сикри находится офицер того же имени — Максуэлл, таким же обыкновенным в Англии, как Дюраны и Бернары во Франции — который командует артиллерией, он воскликнул:

— Мой это молодчик, наверное! Он только один может совершать такие подлости.

И не моргнув даже глазом, хотя это дело совсем не относилось к нему, он прибавил и это к своему счету.

Носорог тем временем устал от принятого им неудобного положения и удалился на середину грота, где вытянувшись во всю длину и положив морду между передними ногами, продолжал наблюдать за своим пленником.

Существо это, наделенное маленьким мозгом и лишенное почти совсем памяти, отличается удивительно изменчивым нравом, переходя часто от безумного, слепого гнева к полной апатии, а потому ничего не было бы удивительного, встань он вдруг и пойди пастись в джунглях, не заботясь больше о враге, которого он час тому назад преследовал с таким ожесточением.