Индия

Перед нами – «автобиография» великого интеллектуала, но не интеллектуальная автобиография22. Абеляр подробно говорит о собственном философском призвании, но и как мыслитель он рисуется в виде изолированного одиночки. Кто были его учителя? Каковы его коллеги, с которыми он мог бы обсудить философские и богословские проблемы? «История моих бедствий» не дает ответа и на эти вопросы.

Как понимать это противоречие?

Конечно, Абеляр всю жизнь был окружен людьми – сторонниками и поклонниками, так же как и врагами и недоброжелателями. Но, судя по его оценкам и высказываниям, он был предельно эгоцентричен, и эта полнейшая сосредоточенность на собственной особе и судьбе опустошила его воспоминания, сделала их «безлюдными». Вряд ли Абеляр в действительности был столь одинок, – видимо, мысль о друзьях и приверженцах была оттеснена

274

в его сознании во время работы над «Историей бедствий» образами его единоборства с полчищами врагов и преследователей.

Книгу Абеляра едва ли точно назвать автобиографией, и, несмотря на известное сходство, это не исповедь, слишком уж она неискренна для исповеди и пронизана духом неукрощенной гордыни. Это, скорее, апология. В традиционной форме покаяния он написал самооправдание, более того, постарался возвысить себя. Поэтому, узнав многое о событиях его бурной жизни и об его переживаниях в кризисные моменты, мы мало что можем сказать о нем как о личности. Она остается запрятанной под маску, точнее, под несколько сменяющих одна другую личин, кои философ соблаговолил надевать.

Неискренность Абеляра становится особенно зримой при чтении его «апологии» вместе с адресованными ему письмами Элоизы, в которых ее глубокая натура изливается с несравненно большей полнотой и прямотой, чтобы не сказать – непосредственностью, хотя и ее интимные откровения, разумеется, тоже облечены в обдуманную и утонченную литературную форму, а ее самооценки – не что иное, как самоидентификации с литературными героинями и древними авторитетами. Но эта форма (в частности, аллюзии на «Песнь Песней») лишь способствует выражению ее не знающей пределов любви и преданности мужу и учителю и придает ее чувствам новую убедительность. Эпистолярный стиль Элоизы вполне адекватен содержанию ее посланий («ее индивидуальность сама возникает и оформляется по ходу смыслового движения текста»)23, тогда как стиль «апологии» ее супруга подчинен выполнению более противоречивой задачи: оболочка исповеди, т.е., по идее, предельно откровенного высказывания, на самом деле скрывает то, чего он не был в состоянии или не желал выразить.