Индия

Но ничего не последовало. Я все всегда неверно истолковываю в этой проклятой стране. Ашок встал, потянулся всем своим длинным и узким телом так, словно отталкивался от какой‑то невидимой преграды.

– Мы оба очень устали. Я думаю, тебе будет удобно на веранде. Спокойной ночи, Розалинда. Спи крепко.

* * *

Я совсем не спала; вместо этого я играла в «крестики‑нолики»: Проспер, Калеб, Ашок. Сестра, мать. Размышляла об истории, о той карте прошлого, которую мы постоянно перечерчиваем, чтобы нанести на нее новые дороги, те дороги, что нас устраивают. Так же, как и карта, история защищает наше чувство идентичности, делая нас частью чего‑то большего. История – это истории, которые нам достаются в наследство. Любая мать передает детям грехи их отца. Один из уроков, который моя мать прочно вдолбила мне в голову, когда мы вернулись во вдовий дом бабушки в Шотландию, что мне ни при каких условиях нельзя оставаться в комнате наедине с братом‑близнецом моего деда по имени Алекс. Несколько раз в год Алекс приезжал из Глазго навестить бабушку, и я видела, как всякий раз с его приездами растет напряжение в моей матери. Много лет спустя мать сказала мне, что больше всего ее пугало лицо Алекса и те его привычки, которые делали его особенно похожим на дедушку. Если даже в этом они были настолько схожи, замечала она, то что говорить об их менее невинных особенностях.

В качестве одного из методов лечения ее заболевания (нашего заболевания) психиатр предложил матери нарисовать свой автопортрет. По‑видимому, он надеялся получить нечто подобное тем чертежам своих тел, которые создаются пациентами, страдающими анорексией, для дальнейшего сопоставления их реального и воображаемого образа. Но моя мать была настоящим художником, и потому ее рисунки представляли собой миниатюры гуашью рук, ног, головы, гениталий . Все они были выполнены на отдельных листах бумаги и никак не складывались в нечто целое. У меня не сохранилось ни одного ее полного портрета. После ее смерти я склеила все эти рисунки в нечто отдаленно напоминающее человеческую фигуру. Графическое насилие, портрет, сделанный с помощью мясницкого ножа, чем‑то похожий на работы Фрэнсиса Бэкона.

Давайте представим человека, с подозрением относящегося к любым проявлениям любви и доброты, считающего все чувства фальшью, кроме боли. Только боль реальна – любой может видеть ее результаты. Ребенок жестоких родителей сам со временем становится таким же жестоким, или направляет эту жестокость на самого себя, делаясь патологическим мазохистом, или по меньшей мере научается искусству манипулирования другими, то есть психологическому насилию. Все это отличало и мою мать. Жестокий родитель или совратитель малолетних частенько заявляет, что сам ребенок их спровоцировал. А сложность и непредсказуемость детской души – тому доказательство.

Во времена юности моей матери проблема инцеста не обсуждалась в присутствии детей.

Можно представить себе Британию и Индию как инцестуальный союз. Но кто же из них родитель, а кто – дитя?

Мать часто рассказывала мне о том, каким влиянием пользовался ее отец. Много лет спустя я узнала, что он был мясником, и притом первым, занявшимся публичной демонстрацией результатов своего искусства в специальных холодильниках. Мать как будто и выросла в одном из таких холодильников, аккуратно разрезанная на части, с биркой на каждой из них, чтобы потом фрагменты легче использовать. Позднее она просто переписала свою историю. Но это как раз то, что делают позолотчики: покрывают истину золотым блеском, чтобы увеличить ее ценность.